— В мою дверь постучал раненый. Я накормил и выходил его, и теперь он, надеюсь, в безопасности и добром здравии. Я и сейчас сделал бы то же для любого человека в беде.

Глаза мистера Мёрхеда вылезли из орбит.

— Вы и впрямь не понимаете… не догадываетесь, что натворили? Я не стану кричать на вас, ибо вынужден думать, что вы не в своем уме. Вы отпустили на волю злоумышленника, убийцу и разорителя Божьей земли.

— Я взял с него слово, что он никогда более не обнажит оружие в Шотландии. Этот человек был солдатом великого Густава.

— Разве можно верить слову, исходящему из уст мятежника? Как же вас легко обмануть. Господь велит убивать нашего врага без пощады, а вы, рукоположенный священник, помогаете ему скрыться… Вот ведь, и это не все. Дошли до меня вести, что вы мешали воинам Лесли преследовать блудницу из лагеря Монтроза, что вы именем Господним воспрепятствовали им в исполнении их долга. Слыхали ли вы, что под Линлитгоу по приказу нашего Генерала топили сих распутниц десятками и послужило то уроком всем грешникам и вдохновением для Божьего народа? Неужто зазря созданы совместные комиссии графств и Церкви, и вершатся суды над пойманными мятежниками в Эдинбурге и Сент-Андрусе, и на всех землях к югу от Форта выросли виселицы? И вы осмеливаетесь помогать тому, чья вина, без сомнения, чернее, чем у многих? Нет в стране пресвитерия, что не послал наказ, побуждающий власти на местах действовать во имя Господне. Устыдитесь! Даже в вашем приходе Чейсхоуп вызвался помочь и скачет по холмам, аки приграничный воитель, в поисках беглецов, а вы обвиняете этого самого человека в грехе.

— Я действую по слову Божьему и по зову совести. Нет большего греха, чем жестокость к беззащитному.

— По слову Божьему! — воскликнул мистер Мёрхед. — Горе вашим наставникам во Христе! Что сделал Иисус Навин с народом Иерихона? Приказал уничтожить, не щадя ни мужчин, ни женщин, ни молодых, ни старых. А как поступил Гедеон с Зевеем и Салманом [114] ? Не приказывал ли Господь Саулу, когда тот пошел войной на царя амалекитян Агага, убивать мужчин и женщин, детей и младенцев, а когда Саул хотел пощадить Агага, что ему сказал Самуил? «Непокорность есть такой же тяжкий грех, что волшебство, и противление то же, что идолопоклонство» [115] . Глаза ваши заплыли, коли не видите вы воли Господней. А совесть! Решили противопоставить свое ошибочное мнение ясному выражению Господнего промысла и однозначному взгляду святой Церкви.

— В первую очередь я служу Христу и только потом Церкви. Если Церковь забывает слова Учителя, мне с ней не по пути.

— Так, продолжайте, что за слова?

— Милости хочу, а не жертвы [116] .

Аллерский пастор прикрыл глаза, будто от боли.

— Глубоко же вы погрязли в болоте мирских страстей, — произнес он. — Я полагал, что запутались вы и ошиблись, но ныне вижу, что вы упорствуете в своих заблуждениях. Истину изрек мистер Эбенезер из Боулда: вы еретик и упрямец. Это становится делом Пресвитерского совета, сэр… и да, возможно, Генерального синода тоже. Стану я дурным пастырем для своего стада, ежели не доведу все до конца. Я дам ход этой жалобе… А пока Пресвитерий не рассмотрел ее, я запрещаю вам проводить богослужения в Вудили. И покуда чистое словесное молоко в ваших устах не обратилось в яд, назначу на ваше место более достойного человека.

— Я отказываюсь повиноваться вам, — сказал Дэвид, — у вас нет такой власти. Я буду продолжать исполнять пастырские обязанности до тех пор, пока меня не отстранят те, кто имеет на это право. Сейчас я требую, чтобы Пресвитерский совет рассмотрел мое обвинение против Чейсхоупа вместе с его обвинением против меня.

Мистер Мёрхед вскочил с негодованием на лице, которое успело стать притчей во языцех и в былые времена приводило в трепет его несмелых собратьев. Но Дэвид не отпрянул, а встретил его взгляд уверенно, к чему мистер Мёрхед был мало привычен. И действительно, решимость и юность противника и его плотно сжатые губы заставили аллерского пастора замяться. Мистер Мёрхед дал понять, что разговор окончен, и Дэвид с невидящими глазами и жаром в груди удалился.

По дороге домой его разум бурлил от гневных мыслей. Ему вдруг показалось, что труды его бесцельны и опасны. Он представлял, что суеверные крестьяне вообразят, узнав, что он укрывал беглеца; видел, как все обвинения против Чейсхоупа разбиваются о рассказы о его собственных походах в Лес; более того, при мыслях о Катрин он до боли сжимал кулаки в бессильной ярости. Он ощущал себя слабым ребенком, молотящим кулаками по стене шириной в целый мир и высотой до небес… Но отчаяние сменилось решимостью и негодованием. Он жалел, что не обретается в мире, где можно отвечать на удар ударом и сокрушать препятствия сталью и порохом. Уже не в первый раз в своей жизни он пожелал быть солдатом. Ему выпало бороться с глупостью и невежеством, со слепыми предрассудками, лживыми обычаями, узколобыми условностями. Насколько проще сражаться с вооруженными людьми!

Дверь ему открыла серьезная Изобел.

— В Кроссбаскете пришлый, — объявила она. — Свое добро поутру по реке перевез… да четыре телеги, а гуртовщики пригнали овец и буренок. Я его час назад видала, покуда он у кирки прохаживался. Схож с крестьянином с низин, пригожий, не стар, одежа на нем пастушья. Но, мистер Дэвид, сэр, — она понизила голос, — разумеете, кто бы это мог быть? Очи меня не провели, а ужо как он со мной поздоровкался, стало ясно-понятно, что признали мы друг дружку. Зовет себя Марком Ридделом, но не одну ночку этот косой солдатик у нас в дому проспал.

Глава 15. ДЕНЬ ВСЕХ СВЯТЫХ

Худые вести не лежат на месте, и на следующий день все в приходе только и судачили о том, что на пастора подана жалоба и что мистер Мёрхед запретил ему проводить богослужения, а Семпилл не намерен подчиняться. Куда бы Дэвид ни шел, его сопровождали любопытные взгляды, к тому же старейшины вели себя недоброжелательнее прежнего. При его приближении Питер Пеннекук попытался скрыться, поковыляв в ближайший огород, а Майрхоуп, хотя и поздоровался, сделал это, отвернув лицо. Однако Дэвид заметил, что есть люди, сочувствующие ему. Женщины, ранее избегавшие его, стали приветливее, особенно молодые, и когда он проходил мимо и мог услышать, что говорят, Элисон Гедди, чье имя было упомянуто в его обвинении, сказала подружке своим кудахчущим голосом: «Жалко таковского разумника, всегда-то бедняков добрым словом приветит да руку помощи протянет».

Дэвид, стремясь обрести душевный покой, старательно избегал Изобел, которую так и разрывало от желания поделиться новостями. Днем и ночью, в холмах и в тиши кабинета, он вглядывался в себя, стараясь понять, в чем его преступление; мысленно перебирал свои действия и осознавал, что не мог поступить иначе. Сколько бы цитат из Писания ни приводилось в доказательство его вины, он не сомневался, что христианское милосердие важнее. Он не мог упрекнуть себя в том, что начал войну против язычников в Лесу. Он видел свою стезю в учении Иисуса, а не Моисея, и именно Христу он был рукоположен служить… Дэвид пытался не думать о Катрин, чтобы горестные помыслы не коснулись создания столь прекрасного и преисполненного добра. Но только благодаря воспоминаниям о ней он чувствовал себя юным и не унывал в самые ужасные минуты. Глядя с Оленьего холма на темный саван Меланудригилла и светлеющие за ним березовые и ореховые рощи, опоясывающие Калидон, он понимал, что его борьба естественна и предопределена свыше, а сам он лишь марионетка в руках первобытных сил. Эта мысль, питаемая смирением, придавала ему уверенности в своей правоте.

В воскресение он взял за основу проповеди слова из Книги Екклесиаста: «И обратился я и увидел всякие угнетения, какие делаются под солнцем: и вот слезы угнетенных, а утешителя у них нет; и в руке угнетающих их — сила, а утешителя у них нет» [117] . Слушатели, несомненно, пытались найти в сказанном главное, все объясняющее слово, но не нашли; мало кто понял смысл этой речи, прочитанной Дэвидом прежде всего для себя. Говорил он о символе веры, молил о том, чтобы каждый впустил Господа в душу, проклинал предрассудки и догматы, исходящие не от сердца. Убеждал себя и остальных, что пока религия является пешкой в политических играх, будут на земле угнетенные и угнетатели, но правды не будет ни на одной стороне, а потому не будет и утешения… В кирку пришло гораздо меньше прихожан, чем обычно: пятеро старейшин с семьями отсутствовали. На задней скамье Дэвид заметил скромно сидящего новичка. Это был мужчина средних лет, носящий, как и прочие, домотканую крестьянскую одежду, но его выправка бросалась в глаза: в сельской местности редко встретишь человека, чью спину не согнули непосильные труды. Выделялся он и тем, что брился, тогда как в Вудили безбородыми ходили лишь пастор и Чейсхоуп. Кожу покрывал темно-коричневый загар. На лице застыло выражение благопристойной степенности, но дерзкие морщинки вокруг глаз и рта говорили, что в жизни он не всегда столь серьезен. Его синий берет, не такой широкий, как принято в западных землях, указывал, что приехал новичок из Приграничья. Мужчина носил плед в «пастушью» клетку, что привычна в Чевиотских горах и Лиддесдейле. Незнакомец вдруг поднял голову, и Дэвид узнал его по косящему левому глазу.