— Признания не требуется, — сказал священник. — Ты выдал себя с головой… Сейчас я совершенно точно знаю, что это тебя я видел здесь в Белтейн и на Ламмас.

Чейсхоуп не поднимал головы, вцепившись в ноги Дэвида и тычась в них, как подлизывающаяся дворняга; при этом он коротко и испуганно поскуливал.

— Твой грех доказан и признан, — сказал Дэвид. — Здесь, на месте твоего преступления, ты сам выберешь свой путь. Обращаюсь к тебе, как Илия обращался к народу Израильскому: «Если Господь есть Бог, то последуйте Ему; а если Ваал, то ему последуйте» [137] . Этой ночью ты отрекаешься либо от Абирона, либо от Христа.

Фермер молчал, словно неизбывный ужас сковал его язык. Дэвид поднял его, и тело мужчины задергалось, будто в припадке. Ноги перестали слушаться, и Дэвиду пришлось поставить его на колени так, чтобы лбом он упирался в алтарь.

— Отрекись от хозяина в его же храме… Я подскажу тебе, что говорить, если не знаешь сам… Повторяй за мной: «Ненавижу и отвергаю Дьявола и его козни, отдаю себя на милость Господа». Эфраим Кэрд, твоя бессмертная душа парит над Геенной.

Скорчившийся человек не издавал ни звука. Вдруг его затрясло, и голос вернулся. Он забормотал, но Дэвид не мог понять, что он говорит. Возможно, он отрекался от своих богов, но что бы это ни было, он все не заканчивал.

Неожиданно члены его ожили, и он резко вскочил на ноги. В глазах сверкало безумие, он чуть склонил голову, как будто прислушиваясь.

— Они идут, — выкрикнул он. — Псы! Красные псы!

Дэвид попробовал удержать Чейсхоупа, но мощь беснующегося превосходила его силы. Фермер вырвался, разодрав свою одежду. Лицо окаменело от ужаса, глаза слепо горели. Он подпрыгнул, перекрутившись в воздухе, упал, приложил ухо к земле, а затем с невероятной быстротой побежал по косогору вверх, прочь от поляны. Он остановился лишь однажды, вновь ловя неслышимые звуки, потом согнулся так, что, казалось, пал на четвереньки, и, повизгивая испуганным зверем, исчез во тьме… Ветер чуть стих, и Дэвид услышал, как Кэрд удаляется, а еще ему померещился гул голосов, как во время Белтейна и Ламмаса. Этот гул напомнил пастору далекий лай псиной своры.

Душа Дэвида вновь погрузилась в сон. Он исполнил свой долг, в последний миг, подобно Самсону, обрушив колонны нечестивого храма, но какое это имело значение для того, кого оставили надежды и желания? Он побрел прочь из Леса, не ощущая ни страха, ни иных чувств, присущих человеку. Его сердце иссохло и перестало биться, как незаведенные часы. Лишь одна мысль была в его голове: надо пойти в Рай на могилу Катрин, но не за утешением, а чтобы вновь очутиться под тяжким спудом одиночества. Ничто более не имело смысла. Юность прошла, он превратился в глубокого старика.

Миновав лощину и продравшись сквозь орешник, он вышел к священной поляне. В темноте журчал ключ, рядом с ним был свежий холмик… При виде его внутри Дэвида что-то растаяло. Он бросился на траву, по щекам потекли благодатные слезы. Он рыдал и молился, вновь переживая счастливые дни, когда Катрин пела меж цветов. Слова звучали в его ушах:

Но существовало ли утешение для раненного в сердце человека по эту сторону вечности? Ему явилось ее бесстрашное смеющееся лицо, ее голос, тихий и прекрасный, послышался из-за холмов упокоения. Она улыбалась, она говорила что-то, но смертный не мог разобрать ее слов. В его душе царила оттепель, жизнь возвращалась к нему.

Он долго лежал на земле, а когда наконец поднял голову, уже светало. Ветер стих, воздух обрел весеннюю мягкость. В зарослях запел дрозд, повеяло цветочными ароматами… Неожиданно мир заиграл всеми красками, юность вернулась к нему. Дороги жизни манили ярким светом, обращающимся в сияние в их конце: там, в райских кущах, его ждала Катрин, там они соединятся навеки.

С первыми лучами рассвета Рэб Прентис похромал к загону взглянуть на овец и по чистой случайности решил срезать путь и пройти через лещинник. К своему удивлению, около рощи он заметил бодро шагающего человека, в котором с еще большим удивлением узнал священника. Что мистер Семпилл делает здесь в такой час? Он проводил его взглядом до холма и озадаченно побрел домой к котелку с кашей.

Еще долго Рэб Прентис рассказывал замершим слушателям об этой встрече в мельчайших подробностях. Он был последним в Вудили, кто видел пастора живым.

Глава 21. ИСЧЕЗНОВЕНИЕ СВЯЩЕННИКА

С раннего утра все в Вудили были на ногах, ибо ожидался день потрясений для прихода. Накануне вечером в деревню пришли вести о решении Пресвитерия: пастора лишили места и отлучили от церкви, и именно сегодня в кирке мистер Мёрхед из Аллера и мистер Праудфут из Боулда должны были во всеуслышание объявить об этом. На фермах почти не было работы, ибо овцы только-только начинали ягниться; пахать закончили, но земля пока недостаточно просохла для засева. Посему прихожане всем скопом толпились у ворот кирки.

Возмущение поступками священника, кои, Бог свидетель, послужили причиной мора, и его своевольными деяниями в дни тяжких испытаний все еще не утихло. Тут же вспыхнули старые обиды, и у Дэвида осталось очень мало преданных друзей. Изобел жила в Калидоне, Риверсло бродил неведомо где, и только Амос Ритчи с парой прихожанок пытались защитить бывшего пастора. Об арендаторе Кроссбаскета ходили странные слухи. Его искали солдаты с постановлением об аресте; оказалось, под личиной добронравного и степенного фермера скрывался Марк Керр из рода лорда Роксбурга; имя его множество раз появлялось в воззваниях Церкви и графств; за ним охотились во всех уголках Шотландии со дня битвы при Филипхоу. Селяне сразу припомнили его властность, и некоторые заявляли, что давно распознали в нем дворянина, а уж когда заговорили о его стычке с сыскным, то пришла уверенность, что все знали о его безбожии. Но все же ему довелось жить в этом краю, что наполняло гордостью и щекотало нервы деревенского люда, и те, кто помоложе, с любопытством оглядывались на опустевший Кроссбаскет.

Впервые за долгое время в воздухе чувствовалась весна, и собравшиеся у кирки в ожидании прибытия священников грелись в мягких лучах теплого солнца. Старейшины, в лучших своих нарядах, стояли у ворот, и даже мельник обрел чрезвычайно торжественный вид.

— Сие есть великий день для Вудили, — сказал арендатор из Нижнего Феннана, — великий день для Христовой церкви Шотландии. Мы очистили скинию от поганого сосуда. Горюю токмо об одном: не все достойнейшие и вернейшие христиане дожили и узрели сие. Питер Пеннекук… честный Питер завсегда недолюбливал Семпилла… окутан хладом духовным, говаривал он. Сколь рано Питер покинул нашу бренную землю.

— Что стряслося с Чейсхоупом? — спросил Майрхоуп. — Ему давным-давно время прийти. Ужто станет он запаздывать в столь славный день?

— Слыхал я от чейсхоупского пастуха, что намедни Эфраим не явился домой, — сказал мельник. — Женка его в огорчении, но думает, задержало его дело при Пресвитерии.

— Но все тама разобрали к трем пополудни. Разве что он остался перемолвиться с Едомом Трамбуллом о новом зерне. Однако ж нету у Чейсхоупа свычки ставить заботы мирские выше долга христианского… Эх, судари, предстоит нашему пасторату узреть день водлый! Мистер Мун го объявит изгнание, мистер Эбенезер прочтет проповедь, а в таковском деле Праудфут аки алчущий крови ястреб, глас его подобен ветрам января.

Женщины, расположившиеся на плоских надгробиях, толковали больше не о Церкви, а о пасторе. Многие имели на него зуб.

— Изгоняй его, отлучай, но кто ж мне детоньку мою вернет, павшую от заразы, посланной ему карою? — причитала чейсхоупская Джин. — Бабоньки, есть на то ответ? Да лучше б я ему обеими пятернями глотку разодрала.